— Но там же много людей, — сказал Коротышка. — Они что, с тобой не играют?

— Нет, — вздохнул Безвременно. — Они почти все время спят. А если и выходят наружу, то не хотят никуда ходить, не хотят ни на что смотреть, не хотят ничего делать. И мной заниматься тоже не хотят. Видишь то дерево?

Это был бук. Его гладкий серый ствол потрескался от времени. Он стоял там, где раньше, девяносто лет назад, располагалась главная площадь города.

— Да, — сказал Коротышка.

— Хочешь на него залезть?

— Ну, оно такое высокое…

— Очень высокое. Но залезть на него проще простого. Я тебе покажу.

И это действительно оказалось просто. Трещины на стволе образовали удобные уступы, и мальчики вскарабкались наверх, как две обезьянки, или как два пирата, или как два воина. С вершины дерева им был виден весь мир. Небо на востоке уже начинало светлеть, но пока — еле заметно.

Все как будто застыло в ожидании. Ночь подходила к концу. Мир затаил дыхание, готовясь начаться вновь.

— Это был лучший день в моей жизни, — сказал Коротышка.

— И в моей тоже, — сказал Безвременно. — Что собираешься делать дальше?

— Не знаю, — сказал Коротышка.

Он представил себе, как будет путешествовать по миру, до самого моря. Он представил себе, как вырастет и повзрослеет, как добьется всего сам. Когда-нибудь он станет невероятно богатым. И тогда он вернется в свой дом, где будут жить близнецы, и подъедет к двери на своей шикарной машине или, может, пойдет на футбол (в его воображении близнецы не выросли и не повзрослели) и посмотрит на них, по-доброму. Он купит им все, что они захотят — близнецам и родителям, — и сводит их в самый лучший ресторан, и они скажут, как плохо, что они его не понимали и так дурно с ним обращались. Они извинятся и заплачут, а он будет молчать. Он позволит их извинениям захлестнуть его с головой. А потом он подарит каждому по подарку и снова уйдет из их жизни, в этот раз — навсегда.

Это была хорошая мечта.

Но он знал, что в реальности все будет иначе: завтра или послезавтра его найдут и вернут домой, там на него наорут, и все будет по-прежнему, как всегда, и день за днем, час за часом он будет все тем же Коротышкой, только на него будут злиться еще и за то, что он сбежал из дома.

— Уже скоро мне нужно ложиться спать, — сказал Безвременно и полез вниз.

Коротышка понял, что вниз спускаться сложнее. Не было видно, куда ставить ноги, и приходилось искать опору на ощупь. Несколько раз он соскальзывал, но Безвременно слезал перед ним и говорил ему, например: «Теперь чуть вправо», — так что они оба спустились нормально.

Небо продолжало светлеть, луна исчезала, и все было видно не так хорошо, как ночью. Они перебрались обратно через овраг. Иногда Коротышка не понимал, есть ли рядом Безвременно — и был ли вообще, — но потом он добрался до верха и увидел, что мальчик ждет его там.

Обратно по лугу, уставленному камнями, они шли молча. Когда они начали подниматься на холм, Коротышка положил руку на плечо Безвременно.

— Ну, — сказал Безвременно, — спасибо, что зашел.

— Я замечательно провел время, — сказал Коротышка.

— Да, — кивнул Безвременно. — Я тоже.

Где-то в лесу запела птица.

— А если бы я захотел остаться… — начал было Коротышка, но замолчал, не закончив фразы. «У меня не будет другой возможности все изменить», — подумал Коротышка. Он никогда не попадет на море. Они его не отпустят.

Безвременно долго молчал. Мир стал серым. Птицы пели все громче.

— Я не могу это сделать, — наконец сказал Безвременно. — Может быть, они…

— Кто «они»?

— Те, кто там. — Белокурый мальчик показал на разрушенный фермерский дом, с разбитыми окнами, отражающими рассвет. В сером утреннем сумраке дом казался не менее страшным, чем ночью.

Коротышка вздрогнул.

— Там есть люди? Но ты говорил, что там пусто.

— Там не пусто, — сказал Безвременно. — Там никто не живет. Это разные вещи.

Он посмотрел на небо.

— Мне надо идти. — Он сжал руку Коротышки. А потом просто исчез.

Коротышка остался один. Он стоял посреди маленького кладбища и слушал пение птиц. Потом он поднялся на холм. Одному было сложнее.

Он забрал свой рюкзак с того места, где оставил его вчера. Съел последний «Милки Вэй» и посмотрел на разрушенное здание. Слепые окна фермерского дома как будто наблюдали за ним.

И там внутри было темнее. Темнее, чем где бы то ни было.

Он прошел через двор, поросший сорняками. Дверь почти полностью рассыпалась. Он шагнул внутрь, замешкался, подумал, правильно ли он поступает. Он чувствовал запах гнили, сырой земли и чего-то еще. Ему показалось, он слышит, как в глубине дома кто-то ходит. Может быть, в подвале. Или на чердаке. Может быть, шаркает ногами. Или скачет вприпрыжку. Сложно сказать.

В конце концов он вошел внутрь.

Никто не произнес ни слова. Октябрь наполнил свою деревянную кружку сидром, одним глотком осушил ее и налил еще.

— Вот это история, — сказал Декабрь. — Вот это я понимаю. — Он потер кулаком свои голубые глаза. Костер почти догорел.

— А что было дальше? — взволнованно спросила Июнь. — Когда он вошел в дом?

Май, сидевшая рядом, положила руку ей на плечо.

— Лучше об этом не думать, — сказала она.

— Кто-нибудь еще будет рассказывать? — спросил Август. Все промолчали. — Тогда, думается, мы закончили.

— Надо проголосовать, — напомнил Февраль.

— Кто «за»? — спросил Октябрь. Раздалось дружное «я». — Кто «против»? — Тишина. — Тогда объявляю собрание законченным.

Они поднялись на ноги, потягиваясь и зевая, и пошли в лес, поодиночке, по парам или по трое, и на поляне остались только Октябрь и его сосед.

— В следующий раз председательствовать будешь ты, — сказал Октябрь.

— Я знаю, — отозвался Ноябрь. У него была бледная кожа и тонкие губы. Он помог Октябрю выбраться из деревянного кресла. — Мне нравятся твои истории. Мои всегда слишком мрачные.

— Они вовсе не мрачные, — сказал Октябрь. — Просто у тебя ночи длиннее. И ты не такой теплый.

— Ну, если так, — усмехнулся Ноябрь, — тогда, может быть, все не так плохо. В конце концов, мы такие, какие есть, и тут уже ничего не поделаешь.

— В этом и суть, — ответил его брат. Они взялись за руки и ушли от оранжевых углей костра, унося свои истории назад в темноту.

Джон Краули

Миссолонги, 1824

Английский милорд убрал руки с плеч мальчика; он был разочарован, но не смущен.

— Нет? — переспросил англичанин. — Нет так нет. Ну что ж, понимаю, понимаю; прости, если так…

Мальчик, до отчаяния боявшийся обидеть милорда [144] , вцепился в тартановую накидку англичанина и затараторил по-гречески; голова его тряслась, в глазах стояли слёзы.

— Что ты, милый, что ты, — прервал мальчика милорд. — Твоей вины никакой, просто из-за тебя я нарушил приличия. Неверно понял твою доброту, только и всего, — это ты должен меня простить.

Он прошёл к кушетке — хромающую походку его было ни с какой не спутать — и прилёг там. Мальчик, стоя неподвижно посреди комнаты, начал долгую речь (уже на итальянском) о глубокой любви и почтении, питаемых им к благородному лорду, который для него дороже самой жизни. Благородный лорд, улыбаясь, глядел на него не без удивления и наконец протянул к нему руку.

— Довольно, довольно. Такие излияния чувств и повели меня по ложному пути. Клянусь, я неверно тебя понял, и больше такого не повторится. Да не стой ты, не тараторь, иди ко мне, садись подле. Сядь.